что днем, что вечером или ночью — и все слушает, не вернулась ли Аня. Нет-нет да и подойдет к ее двери, когда никого нет в квартире, и глянет на замок. Будто замок мог ему про нее что-то рассказать.
И баян днем не брал в руки, не гонял пальцами по клавишам и не выводил грустных ли, веселых ли мотивов.
На Кузнечный ходил по-прежнему. А куда было еще ходить? Где его еще ждали? А там под пыльными пальмами, в чаду дыма, среди пьяного гомона был своим. Встречали радостно и провожали добром.
Только заметил вдруг Алексей: иначе он теперь шел на Кузнечный. Раньше тянуло. Едва своего часа дожидался дома. Теперь шел с неохотой, будто по скучной обязанности. Нет желания, а идти надо, надо.
Раньше он, шагая по улице, никого не замечал. Имеет право моряк, пострадавший за родную землю, куда ему угодно брести со своим инструментом. Никто ему не указ. Останови бы кто и скажи что-нибудь не по душе ему — был бы не рад, что и задел инвалида. А теперь шел торопливо. Шел так, будто хотел скорее преодолеть пространство от дома до полуподвала пивной. И стало казаться ему — плохо глядят на него на улице люди. Никакого нет в их глазах сочувствия. Бегут — кто по своим делам, кто катит ребенка в коляске, старухи спешат с рынка с бидончиками молока, с сетками, в которых с килограмм картошки да две морковки. И вроде никому нет никакого дела до его личности, а кажется, всякий глядит так, будто хочет сказать: и куда это он тащится без дела, и что болтается среди дня со своей не к месту музыкой?
И в пивной заметили в нем перемены. Стал мрачноват. Не играл теперь каждому, кто захочет, а лишь по своему желанию или так, для друзей по знакомству. Если приставали подвыпившие, то мог и грубо ответить и сказать свое известное: «Я тебе не шансонетка, чего привязался..» — хотя о шансонетках имел самые приблизительные понятия.
Только с Санькой Лысым принимал разговор. Тот забегал в пивную с толкучки, на которой у него всегда были какие-то непонятные дела. Санька знал подход к Алексею, присаживался и вел беседы про жизнь и политику, в которой будто бы хорошо разбирался.
Санька поговаривал о том, что собирается куда-то уехать. Трепал про то, что хорошо нынче в теплых краях, где бы можно было славно отдохнуть месяцок-другой, неизвестно уж от каких таких Санькиных занятии. Намекал на то, что способен с собой взять и Алексея. Было бы у того желание. Но Алексей все эти слова пропускал мимо ушей. Никуда он не собирался ехать, хотя и тут, в нынешней своей жизни, не находил радостей.
Были дни, когда он уходил из пивной, не дождавшись ее закрытия. Не так, как прежде, когда своей компанией с буфетчицей и официантами сидели запоздно, заперев двери с улицы. Теперь ему вдруг все отчаянно надоедало. Оборвав музыку, принимался укладывать инструмент в футляр, не обращая внимания ни на какие просьбы.
И в квартире сделался молчаливей прежнего. Слова ни с кем почти не скажет. Кивнет головой, если кто встретится по пути, и закроется у себя.
Тихо было в его комнате. Квартира замрет — и не слышно ни звука за стеной. Не расхаживает там, хлопоча по своему нехитрому хозяйству, Аня, не поет, забывшись, песен и не окликает через стенку его. Пропала, как с квартиры съехала. Подойдет Алексей к окошку, поглядит во двор на стену напротив, на вделанную в нее голову коня. Скажет про себя: «Вот так, лошадка, торчу я тут вроде тебя, один, без дела». Махнет рукой и отойдет от окна.
Был такой поздний вечер. Алексей вернулся домой. Снял с плеча баян, опустил его на пол. Выпрямился, чтобы немного размяться, и тут услышал за стеной осторожные шаги. Кто-то, словно босиком, торопливо пробежал по полу, и все стихло.
Аня! Вернулась, значит, пришла!
Алексей присел на табурет. Слушал. Ни звука. Потом что-то скрипнуло, и снова тишина.
— Анюта! — решившись, окликнул он. — Где же была-то?
Ни звука, никакого ответа. Повторил:
— Анюта? Чего молчишь? Слышу же, дома.
Опять не последовало ответа. И тут он услышал шепот, поспешный такой шепот. Кто-то сказал:
— Тихо!
Не одна, значит. Кто же у нее?
— Анька, ты чего? Гости у тебя?
Шепот усилился, но ему не отвечали.
— Что молчишь? Спрашиваю, не одна?
— Что тебе? — послышалось из-за стенки.
— Кто у тебя?
Глупый, понятно, был вопрос. Какое, собственно, ему было дело, кто там у нее и по какому поводу. Не муж он ей, никаких не имел прав на допрос. И все же повторил уже громче:
— Кто, говорю, у тебя?
Ответила с вызовом:
— Ну, может, и есть кто. Тебе-то что? Чего шумишь?
— Зайти хочу на минуту.
— Еще что! Зачем это?
— Поговорить надо.
И снова быстрый шепот. Потом сказала:
— Утром что надо скажешь.
— Сейчас надо.
— Сейчас нельзя.
— Почему нельзя?
— Вот еще, новое дело! Отчет тебе?
Что же это такое, кто же у нее? Почему она так разговаривает? Его словно в жар бросило. Не отдавая отчета в своем поступке, поднялся и пошел кругом через коридор. Подошел к ее двери, нажал на ручку — заперто.
— Открой!
— Еще что! И не подумаю, уходи…
Нажал на дверь — не поддается. Стукнул кулаком. Раз, два, еще два раза.
— Открой, слышишь! С кем ты там?
— Ни за что не отворю. Людей разбудишь, полоумный.
Послышалась какая-то возня.
— Пьяный он, — прошептали за дверью.
Но Алексей вовсе не был пьян. Но хуже, чем пьяного, сейчас завело его. Кровь прилила к вискам. Должен он был знать, кто у нее там. Вот она, значит, какая…
Услышал, где-то в конце коридора скрипнула дверь.
Кто-то выглянул, и дверь сразу же затворилась. Алексей вернулся к себе. Вплотную подошел к перегородке, разделявшей их комнаты. Опять услышал шепот, напуганный, тревожный. Ну Анька, ну пакость…
— Говори, кто у тебя там? С лестницы спущу!
Забывшись, он уже почти кричал, но и Анька за стенкой отвечала дерзко:
— Да тебе-то какое дело? Что ты мне за проверщик…
И тут он увидел перед собой дверь. Ту самую, заклеенную старыми обоями дверь, которая когда-то соединяла эти две комнаты. Скоба с двери была тоже кое-как заклеена обоями. Что-то случилось с Алексеем, будто помутилось на миг в голове. Как же это так? Смеется над ним, издевается… Ну, не знаешь ты Лешки Поморцева… Будешь жалеть о своих номерах! А ему терять
